Сергей Дигол - Практикант[СИ]
— Разве я должна оправдываться? — подняла она бровь, когда я попытался заговорить с ней на эту тему.
Я ничего не ответил, разглядывая собственные туфли и мысленно признавая ее правоту: она сама никогда не спрашивала о моей личной жизни — той, что проходила мимо нее. Соответственно, давала понять она, меня не касается все ее время, пока мы не вместе — время, из которого Диана решительно вычеркивала меня, признаться, даже чересчур демонстративно.
Неудивительно, что некоторые дни приобрели для меня четкую эротическую идентификацию, как колода развратных карт. Так, каждый четверг (из–за чего я стал наведываться в аспирантуру каждую неделю) представлялся мне крашеной блондинкой с ресницами–щетками Дианы и ее же слегка провисающими от тяжести грудями, а во вторник, среду и пятницу мне неизменно попадалась дама треф — Алина, с которой мы славно проводили время в ее квартире три раза в неделю в течение месяца — не слишком часто для поглощенных взаимной страстью, но и недостаточно редко для сохранения полной конспирации.
Теперь яркие пятна моего календаря должны были неизбежно потускнеть, стать серыми, как понедельник, суббота и воскресенье, когда на личном фронте объявлялось затишье. Перспектива запереться в квартире выглядела как никогда реальной, и я даже готов был пообещать себе, что на этот раз диван с телевизором капитулируют перед книгами. Тем более, что мне благоволила сама судьба — на день, когда Казаку порвал карту, прошло уже десять дней, как мы отцом остались вдвоем.
Вернее, я осуществил давнюю мечту — остался дома в полном одиночестве. Каждый раз, возвращаясь за полночь домой, я в лучшем случае заставал отца спящим, в худшем, я был бы вынужден наслаждаться его мрачным молчанием, если бы сам приходил раньше. Возможно, мы бы поужинали (разумеется, молча) вместе, после чего отец уединился бы с телевизором в большой комнате и не проронил бы и слова до утра: его «доброе утро» — железная фраза, единственная, которую от него стоит ожидать при любых обстоятельствах.
Молчаливая замкнутость, в которую он впадал при каждом удобном случае, стоило ему лишь переступить порог дома, и которую вопреки его воли могла развеять лишь мать, теперь лишилась последнего сдерживающего фактора: мама уехала к Петру. Теперь папа совершенно не отличался от бесконечно ссорящегося с родителями подростка, обиженно запирался в комнате, выдумав для себя предательство мамы, которая, по его, если называть вещи своими именами, навязчивым представлениям бросила его, а не помчалась на помощь старшему сыну, у которого через пару месяцев ожидалось пополнение в семье и жену которого уже трижды клали в больницу на сохранение.
Если бы отец не был равнодушен к алкоголю, он бы наверное, начал спиваться, а если бы не был трусом, полез бы в петлю. Единственное, что развеяло его ипохондрию — высланные Петром триста долларов, возобновившийся одновременно с новой, более высокооплачиваемой работой брата, денежный ручеек.
На следующий после собрания день я словно возвращаюсь на год назад, позволяю себе проснуться в пол–одиннадцатого. Вернее, просыпаюсь я в семь и от досады, что забыл отключить сигнал будильника, бью по нему так, что он летит под кровать. После чего беспрепятственно отдаюсь сладкому утреннему сну: отец не заходит ко мне в комнату и, похоже, даже не замечает моего отсутствия на кухне. До часу дня я не притрагиваюсь к трубке несколько раз настойчиво звонившего телефона и сам звонить никуда не собираюсь — прежде всего в издательство, откуда, конечно, эти звонки и были сделаны.
Зато ровно в час, приняв душ и надев собственноручно выглаженную розовую рубашку в голубую полоску, я выхожу из дому, чтобы неспешно добраться до института истории. В конце концов, сегодня четверг и даже если произойдет ожидаемое и меня вышибут из аспирантуры, как одну из оборвавшихся нитей, связывавших Казаку и Драгомира, я хотя бы смогу утешиться Дианой.
В коридоре института я первым делом сталкиваюсь с собственным научным руководителем. Балтага выглядит совершенно растрепанным — редкие седые волосы взъерошены, усы как–то странно съехали набок, свисая, как наполовину споротые погоны. Он словно подкарауливал меня, стоя у входа на этаж, чтобы вцепиться мне в плечо.
Что он и делает и бесцеремонно, как учительница, тянущая провинившегося ученика в кабинет директора школы. Не убирая руки с моего плеча, он ведет меня в кабинет Драгомира. Там он садится на стул сбоку от стола директора, который, оторвавшись от вороха бумаг, поднимает на меня раздраженный взгляд.
— Демьян, так дальше продолжаться не может, — говорит, вопреки моим ожиданиям, не директор, а Балтага.
— Так невозможно работать, — говорит он и косится на Драгомира, явно ожидая слов поддержки или хотя бы одобрительного кивка. — За более чем полгода вашего пребывания в аспирантуре вы не выполнили ни одного задания из годового плана отдела. Наши сотрудники на одном энтузиазме работают, — его голос начинает дрожать, — тратят собственные деньги на поездки по республике, собирают этнографические данные…
— Господин профессор, — подает, наконец, голос Драгомир, — спасибо, достаточно, все, надеюсь, понятно, — он бросает на меня колючий взгляд из–под очков.
Растерянно глядя то на директора, то на меня, Балтага еще открывает рот, словно не может удержать запланированных к произнесению слов.
— У вас, — ручкой показывает на часы на стене Драгомир, — заседание отдела начинается. Оставьте нас вдвоем, господин профессор.
Балтага демонстрирует высший пилотаж приспособленчества — исчезает из кабинета незаметно, словно надев шапку–невидимку, и мы с Драгомиром несколько мгновений пялимся на бумаги на столе.
— Тут вот какое дело, — тяжело поднимается Драгомир: переход к более неформальной интонации — обычная форма сообщения начальником неприятной для подчиненного новости.
Драгомир медленно расхаживает по кабинету и так же неспешно излагает свою версию разрыва с издательством Казаку. Меня такие подробности не очень интересуют, потому что я жду решающего вердикта, который со спокойной душой позволит мне дожидаться Диану, теперь уже в качестве бывшего аспиранта. Запоминаю я лишь одно, что–то о некорретном, как выразился Драгомир, начислении гонораров авторам учебников — еще одна стандартное оправдание. Делая вид, что я его внимательно слушаю, я даже понимающе киваю Драгомиру, а сам думаю, что это, наверное, рекорд — лишиться двух начальников за два дня. Дальнейшие размышления наверняка вызвали бы ироническую ухмылку на моем лице и как следствие, вопросительное выражение на лице Драгомира, но углубляться в собственные мысли мне не пришлось.
Я просыпаюсь от одной фразы Драгомира, да что просыпаюсь — подпрыгиваю на стуле, и это совсем не преувеличение!
Через десять минут, обменявшись с Любомиром Атанасовичем — меньшего, чем упоминания по имени–отчеству он теперь не заслуживает — крепким рукопожатием, я выхожу из его кабинета и неспешно иду по длинной красной ковровой дорожки. Мне и впрямь впору считать себя триумфатором, не хватает лишь лаврового венка на шее да ликующих шеренг вдоль всего коридора. Наверное, в моей походке есть что–то хозяйское, во всяком случае, я про себя отмечаю, что истершаяся ковровая дорожка постелена явно в советские времена и ее неплохо бы поменять на новую.
Что ж, некоторые основания уверенно вышагивать по коридору института истории у меня есть, ведь все его научные сотрудники теперь оказываются в полной зависимости — если, конечно, изъявят желание опубликовать свои труды — от нового издательства Любомира Атанасовича. В котором пару минут назад появился главный верстальщик, в моем, представьте себе, лице.
В конце коридора я вижу Диану и уже поднимаю руку, чтобы окликнуть ее, но через мгновение моя рука безвольно опускается вниз, а сам я останавливаюсь и едва удерживаю себя, чтобы не опереться о стену. Диану же мое состояние, похоже, не волнует: она как ни в чем не бывало, повернувшись ко мне спиной, несколько раз целует человека, которого я вспоминаю лишь после того, как они весело прощаются, и он исчезает в проеме, ведущем на лестницу.
Это Дан Сокиркэ — известный прохвост, которого ненавидит весь институт истории. Смуглый тридцатилетний коллега Дианы по отделу новой истории, которому завидуют пахнущие плесенью историки–старики за его умение выбивать из примаров (глава городской администрации — прим. автора) в Молдавии деньги на скучные описания истории возглавляемых ими сел.
Диана отрывает дверь в свой отдел, но до этого проходит мимо меня как человек, не обладающий даром медиума — мимо призрака. Словно я — пустое место.
— Диана! — только и говорю я.
— А? — чуть поворачивает голову она, недостаточно, чтобы взглянуть мне в глаза.
